Молодая Анна Ям занимает особое место на небосклоне художественной фотографии Израиля. С 2005 года она успела подготовить шесть персональных выставок, последние в галерее Браверман, с которой она сотрудничает, а в 2014 году у нее с успехом прошла выставка Bird’s milk («Птичье молоко») в Тель-Авивском Музее Изобразительных Искусств.

Анна приехала в Израиль из Свердловска (из того же города, что и я). В Свердловске, ныне Екатеринбурге, районы города называются по названию завода, который там находится. Я жила на Эльмаше (Электрические машины), а Аня на ЖБИ (Завод Железобетонных Изделий). Жители Свердловска-Екатеринбурга не были избалованы симпатичными названиями мест проживания. Когда я пришла к Ане в студию, мы, конечно, начали искать общих знакомых. Оказалось, что Анина мама закончила матмех Уральского Государственного Университета им. Горького немного позже чем я, а бабушка изучала кристаллы там же, на факультете физики. В общем, было о чем поговорить.

В студии Анны стоит стол и несколько стульев,  а на стене висит одна фотография — ее бабушки — и ничего больше.

— Стены в студии голые, что это значит?

— Мне необходима визуальная тишина. Когда я рассматриваю новые фотографии и выбираю из них стоящие, то все стены завешаны.

— Твой стол завален фотокамерами и коробочками с пленкой. Неужели, как в старые добрые времена, ты фотографируешь на пленку, а потом проявляешь в темной комнате?

— Да, я фотографирую на пленку. Проявлять сдаю в лабораторию, получаю от них диск и потом отбираю самые удачные. Смотрю на фотографии по несколько раз, возвращаюсь к ним снова и снова. Отобранные снимки сканирую в высокой резолюции с пленки и печатаю.

Фотография на пленку более экономна — не в том смысле, что дешевле, а в том, что цифровая камера позволяет делать бесчисленное количество снимков и тяжело не поддаться искушению нажимать на спуск без остановки. На пленку помещается только 36 кадров. Фотоаппараты у меня не самые продвинутые, большинство из них технически скромные. Быстрота, фокус и прочее не главное для меня, иногда это даже мешает.

— Как и когда началась твоя жизнь в Израиль?

— В начале 92-го года. Сначала переехала мамина сестра с семьей, а затем все остальные, включая бабушек и прабабушек. Мы поселились в Хайфе, я пошла в шестой класс, в школу с художественным уклоном. После армии решила серьезно учиться фотографии и поступила в художественный колледж Мидраша. Потом училась в Бецалеле (Betzalel, главный художественный ВУЗ страны — прим.), где получила вторую степень по искусству.

— Что ты делала в армии?

— Служба моя была довольно смешная: я следила за воздушным пространством на границе с Ливаном.

— Сидела в бункере и смотрела в экран компьютера?

— Нет, полтора года я просто смотрела на небо.

— Кто-нибудь перелетал?

— Не во время моих смен (смеется). Звездное ночное небо без границ, рассветы и закаты, смена сезонов — все это настраивало меня на поэтический и даже философский лад.

— На твоих выставках я видела фотографии из Екатеринбурга. Ты часто ездишь туда?

— Да, несколько раз в год. Мой отец, врач-кардиолог, не прижился в Израиле и уехал обратно. В первый раз я ездила к нему, когда мне было 22 года, через десять лет после переезда в Израиль.

Поездки в Екатеринбург  — это всегда смесь узнаваемого и неожиданного. Фотографии родного города — это не критика чужестранца, а анализ самоощущения. В чем-то город не меняется, а что-то я вижу с позиции взрослого человека с житейским опытом другого мира. Часто город поворачивается ко мне непривычной стороной. Моя бабушка жила в центре, там, где протекает река Исеть, около Плотинки, а я училась в школе рядом с ее домом и не замечала, что город стоит на реке, ведь Екатеринбург начался с плотины и завода около нее.

— Что ты думаешь о фотографах, которые ездят в страны третьего мира и фотографируют обездоленных людей?

— Есть много замечательных фотографов, которые не довольствуются тем, что окружает их и ищут вдохновения в других местах. Все зависит от позиции фотографа как художника. Понятно, что фотограф может впасть и в порнографию, и упиваться социальными язвами, и в позицию патрона — чрезмерно симпатизируя или умиляясь бедности.

— Твои фотографии одновременно притягивают внимание и настораживают, в них чувствуется неловкость, некий угрожающий подтекст. Увидев однажды, хочется вернуться к ним снова.

— Но там есть и юмор, разве нет?

— Ну да, то ли страшно, то ли смешно. То ли невыносимая легкость бытия, то ли невыносимый трепет перед жизнью.  Они наполнены нелегким содержанием, трудно это дается?

— Ты же видишь, я улыбаюсь весело и задорно. Правда, немного устала, ребенок сегодня ночью просыпался несколько раз.

— А ты ведь еще и преподаешь?

— Да, в Университете Хайфы. Я веду курс фотографии: от техники до философии искусства.

— Удается зарабатывать искусством?

— Как сказать…У меня были персональные выставки, обо мне пишут критики, все складывается удачно, но это что-то вроде искусства для искусства. Если я продаю фотографии, то деньги трачу на новый фотоаппарат или еще на что-нибудь, связанное с фотографией. Мое занятие искусством держится на энтузиазме и любви.

— Мужчины считают фотографию своим занятием и что-то в этом есть — самые ценные советы я, как женщина с фотоаппаратом, получила от мужчин-фотографов на улице. Примерно в том же стиле как поменять колесо у машины.

— Мужчины любят новейшую технику и дорогие компьютерные программы — это повышает самооценку. Я показываю студентам фотографии, на которых можно видеть, как проходят коммерческие съемки, на них обычно видны мужские коллективы. Как ни крути, в основе фотографии лежит элемент насилия, который мужчинам более свойственен, чем женщинам. Фотограф присваивает модель, фиксирует ее, заставляет служить его интересам. Не случайно бездомные, дети и старики часто становятся объектами съемок — как легкодоступная добыча.

— Да, я видела, как в Яффо фотографировали модель на фоне деревянной резной двери мечети. Вокруг девушки вертелись четверо молодых бородатых парней, видно было, что уйти от них не так просто. Даже фотографируя еду для рекламы, ее подвергают ужасному насилию: красят, приклеивают, дымовыми шашками создают эффект пара. Вспомни брутального фотографа — главного героя фильма Blow-up Антониони.

— Я делаю все без помпы, хожу-брожу и незаметно фотографирую, никто не обращает на меня внимания. Очень редко делаю студийные снимки. Мои постановки, если и есть, минимальны. Обработка тоже.

— Несколько лет назад я прочла, что твои фотографии сделаны «неправильно». Ты часто фотографируешь в сумерках, даже модные съемки ты делаешь ночью. Нелегко отойти от стереотипов, которые устанавливает для нас кто-то другой. Мне кажется, что ты убираешь слой красивости и позы, оставляешь жизнь в ее сущности. Вечный процесс снятия шелухи.

— Нет, никто мне не внушал, какой должна быть фотография. Фотографией я начала заниматься только в колледже, будучи уже взрослым человеком. В этом смысле мне повезло.

 

— Недавно ты была в Америке, что ты там делала?

— Да, мы ездили туда всей семьей по делам мужа. Он делает документальные политические фильмы. Мы помогаем друг другу во всем и дружно растим маленького Мишу-Михаэля.

— Но за границей ты пока не выставлялась. Думаешь об этом?

— Это нелегко организовать, многое зависит от личных контактов и последней моды.

— Расскажи о своих планах.

— Планы грандиозные! Мы все — я, муж, маленький сын и моя сестра поедем от Москвы до Пекина на поезде по Транссибирской магистрали.

— Здорово! Это мой родной поезд, я на нем ездила к бабушке на Дальний Восток. Помню, как хотелось сойти посредине пути и погулять по холмам около Байкала.

— Пока что я читаю перевод на иврит книги Biała gorączka, ее автор, польский журналист Jacec Hugo Bader, пишет о путешествии по зимней России на ГАЗике в 90-е годы.

— Я читала, отличная книга, надеюсь, что нравы на вокзалах и дорогах Сибири изменились с 90-х.

— Мы будем останавливаться в крупных городах. Я заказала гостиницы, чтобы не было неожиданностей.

— Спасибо, Аня, за интересную беседу, желаю удачной поездки и творческих открытий. Обязательно увидимся на твоей будущей выставке.