“Такого Брехта мы еще не видели”, поговаривали про осеннюю премьера «Гешера» «Добрый человек из Сезуана» еще до первого показа. Не видели, и не слышали. Музыкальная часть обещала много необычного, и прояснить, что с ней на самом деле происходит, смог только композитор Ави Биньямин, написавший музыку к спектаклю.

— Ави, как началась музыкальная история гешеровского «Доброго человека из Сезуана»?

— Все началось с больших вопросительных знаков. У «Доброго человека» есть давняя, ставшая классической, музыка Поля Дессау, написанная еще в 40-е годы прошлого века, очень часто режиссеры ставят спектакли с его зонгами (зонг – вид баллады, иногда близкой к джазовому ритму, часто пародийного, гротескного характера. Изначально – обозначение музыкальных номеров в театре Бертольта Брехта, где они обычно исполняются в виде интермедии или авторского комментария — прим.).  Мне показалось, что музыка Дессау не имеет отношения к притче, которую мы собирались рассказать. Те, кто знаком с пьесой Брехта, знают, что Китай, где якобы происходит действие, место весьма условное. И музыка в том виде, к которому привыкли, нас не устраивала. Брехт, безусловно, гений, но в пьесе довлеет коммунистическое и атеистическое мировоззрение. В зонгах спектакля было много социальных обвинений, и сегодня их обличительные тексты, мягко говоря, не вполне актуальны. Многие вещи, важные тогда, канули безвозвратно. Это форма, существовавшая в послевоенной ГДР, и она сегодня не выдерживает критики.

— Какую задачу вы поставили перед собой?

— Текст есть текст, его нужно интерпретировать и сделать интересным для нас. Задача непростая. Поскольку речь шла о крупной постановке, в которой есть зонги, мы решили, что в спектакле должен быть занят живой оркестр. Кстати, «Доброго человека из Сезуана» всегда ставили с живой музыкой. И моя первая профессиональная встреча с театром состоялась именно благодаря этой пьесе.

В зонгах спектакля было много социальных обвинений, и сегодня их обличительные тексты, мягко говоря, не вполне актуальны.

— Каким образом?

— В 70-е годы, когда я был студентом Таллинского музыкального училища, у нас гастролировал какой-то театр из российской глубинки, то ли из Саратова, то ли из Воронежа. Они привезли в Таллин Брехта и на месте набирали музыкантов в оркестр. Я играл на фортепьяно. Вот так случилось, что через много лет я написал музыку к этому же спектаклю…

Моя первая профессиональная встреча с театром состоялась именно благодаря этой пьесе.

— Одним вопросительным знаком, наверное, была идея музыки к «Доброму человеку»?

— Самое главное для композитора заключается в выборе музыкального языка. Его нужно придумать, а все остальное – дело техники. Нужна особая эстетика, эмоциональная окраска, соответствующие замыслу режиссера.

— Арье объяснял вам, что ему нужно от музыки?

— Мы с Евгением Михайловичем работаем… хочется сказать, что всю жизнь. Мы вместе более двадцати лет, и главное в нем то, что он доверяет своим партнерам. Первое время мы с ним обсуждали музыкальные концепции постановок, в последние годы этого практически не бывает, потому что мы друг друга очень хорошо понимаем. Мы разговариваем, конечно, о будущем спектакле, но, если послушать со стороны, это какой-то птичий язык. Нам не нужны слова. Мы знаем, что какая-то идея, возникшая у режиссера, может воплотиться только тогда, когда ударившись, как шарик пинг-понга, отразится в сценографии, костюмах, музыке. Так часто происходит в театре.

— Какой музыкальный язык вы выбрали для «Доброго человека из Сезуана»?

— Сегодняшняя музыка – смешение разных языков. Мы существуем в мультикультурном пространстве, это отражается во всех вида искусства, а уж в театре в первую очередь. Я знал, что самую большую трудность представляют зонги. И вообще, музыка должна обслуживать идею спектакля, который мы создаем. Было много проб, я брал музыкантов, потом отказывался, но в итоге все выстроилось. В основу я положил китайскую народную музыку, которую должен был вживую сыграть оркестр. У нас появилась так называемая китайская скрипка арху, с ударением на втором слоге. По сути это вообще не скрипка, а старинный музыкальный инструмент, у него две струны и дека из змеиной кожи. Наш скрипач, который работает в театральном оркестре, совершил подвиг. Он все лето потел, но научился играть на арху, что придало музыке очень красивую окраску. Соответственно, вторым его инструментом стала скрипка. Я играю на рояле, еще у нас есть бас и гитара. Я почувствовал, что зонги должны быть решены в «металлическом» ключе – не тяжелый металл, как на рок-концертах, а на грани. Здесь есть эмоциональный удар, это работает. Так мы заменили жанр кабаре, в котором раньше решались зонги «Доброго человека из Сезуана».

У нас появилась так называемая китайская скрипка арху, с ударением на втором слоге.

— Постановка музыкальная, актеры «Гешера» поют вполне профессионально…  

— В Израиле вообще все актеры поющие, так что каких-то особых проблем с этим не было. Актеров хлебом не корми – дай попеть.

— Почему?

— Хороший вопрос. Потому что нравится. Все актеры очень любят петь! Я не помню спектакля, чтобы какой-нибудь актер или актриса не позвонили и не спросили: «Ави, а там есть что-нибудь спеть? У меня такая роль, я могу»… Меня вполне устроил тот музыкальный итог, который мы получили. «Гешер» — мой дом, и я знаю, от кого могу ожидать того или иного результата. Сразу говорю, что не буду кого-то хвалить особо – повернувшись лицом к одному, я неизбежно окажусь спиной к другому, а мне бы этого не хотелось.

Актеров хлебом не корми – дай попеть.

— Хорошо, давайте об оркестре.

— В нашем необычном составе шесть человек. Необычный он потому, что двое из них – не профессиональные музыканты, а работники театра. Один осветитель, а второй монтировщик. Тот, который осветитель – рокер, играет в своей heavy-metal группе, довольно, кстати, раскрученной. А монтировщик оформляет спектакль шумовыми эффектами, о которых я уже рассказывал. К тому же, он обладает необычайными способностями: владеет уникальной техникой двухголосного горлового пения. Это не китайское пение, скорее дальневосточное, но придает происходящему на сцене мощный колорит.

— Как вы узнали, что он это умеет?

— Случайно, за бутылкой пива. Он настоящий музыкант, пел в хоре, много лет занимался музыкой. Удивительно, но его горловое пение оказалось тем нюансом, небольшим, но крайне существенным ингредиентом, который собрал музыку спектакля в единое целое и придал ей нужное направление. Появилась живая индивидуальность звучания, к которой я стремился. Кроме этого, он поет контр-тенором, и я это тоже использую.

— Ави, есть вопрос, который я не могу не задать. Вы и ваши музыканты сидите в оркестровой яме в китайских шапочках. Почему?

— Об этом спросите художника по костюмам. Она решила, что должно быть так. Единственное, что делали специально для нас – обшивали шапочки, которые изменили акустику, фетром. Мы стали по-другому слышать, и эту проблему нужно было решить. И теперь мы настоящие китайцы.

Его горловое пение оказалось тем нюансом, небольшим, но крайне существенным ингредиентом, который собрал музыку спектакля в единое целое…

— У вас в «Гешере» так весело!

— Приходите – обхохочетесь!

Постскриптум.

Человека с уникальным голосом, который не только поет, но и озвучивает спектакль, зовут Игорь Мамонов. Он тоже рассказал нам о своей работе в «Добром человеке из Сезуана»:

—  Вообще, я музыкант, участвовал во многих проектах в России, в Германии. В Гешере мы познакомились с Ави Биньямином, и я рассказал ему, что занимался двухголосным горловым пением. Это была большая, серьезная работа, которая длилась года три-четыре. Ави заинтересовался, задавал профессиональные вопросы, я показал ему другие эффекты, которые воспроизвожу. Мои умения подходили для спектакля, и Ави сказал: «Давай попробуем».  И мы попробовали…

Кроме этого, он предложил мне заняться шумовым оформлением, озвучивать действие, как это делают в кино, то, что называется бытовой механикой. Я шуршу бумагой, стучу ложкой, какие-то шумы имитирую ртом. Всем нравится, как звучат шаги по грязи – это вода, смешанная со специальными опилками. Мы долго подбирали пропорции, пока не добились идеального результата.

Отличие озвучивания театрального спектакля от кино в том, что на сцене живые люди. Сегодня они играют чуть быстрее, завтра чуть медленнее, а нужно точно попадать в действие. Но «Доброго человека из Сезуана» поставил Евгений Михайлович Арье – это значит, что все подогнано до мельчайших деталей.  Получился прекрасный спектакль, участвовать в котором – огромное удовольствие.