С Алиной Спешиловой мы работали вместе в Тель-Авивском университете на отделении археологии. Алина рисовала профили выкопанной керамики, а я вела базу данных раскопок Мегидо, а в перерывах мы с ней встречались в кафетерии за чашкой кофе.  Прошло 5 лет, как Алина ушла из университета — работа стала помехой творчеству. Я там тоже уже не работаю, но мы продолжаем встречаться и иной раз ходим вместе на выставки.

Сегодня мы беседуем с Алиной на крыше ее дома, рядом с улицей Шенкин в Тель-Авиве. Она очень занята: работа, преподавание в колледже Шенкар, семья. Галерея Julie M , которая представляет Алину, торопит — пора делать новую выставку. Старый дом на улице Бегин (Menachem Begin, Tel-Aviv), где раньше находилась ее студия, пошел под снос, и теперь Алина работает в большой и светлой комнате здесь же, на крыше, откуда открывается вид на весь Тель-Авив.

Я прошу Алину рассказать о жизни в Ленинграде до того, как она в 17 лет переехала в Израиль.

5 лет, почти до самого отъезда, Алина училась в художественной школе. Там был кружок по истории живописи, который вел молодой искусствовед, разрешивший вопрос, который всегда ее мучил: «Что есть такого в картинах Сезанна, что позволяет мгновенно их узнать?». — «Полотна Сезанна, как единый вытканный узор», — сказал руководитель кружка. — «Если мы потянем какую-нибудь деталь на картине, за ней неизбежно потянется все остальное, и картина выйдет из рамы». Алина помнит, как однажды он привел участников кружка в свою рабочую комнату и показал рисунок Рембрандта, найденный только что в огромных складах дворца и даже дал подержать его в руках. У каждого ученика тогда был постоянный пропуск в Эрмитаж, где Алине нравились залы с картинами малых голландцев, но самым любимым был как раз Рембрандт.

В конце 80-х Ленинград был центром нового русского авангарда, всеобщего интереса к современному искусству. После школы Алина Спешилова решила поступать в Мухинское училище, в Муху, как называют его питерские художники. Даже брала уроки у преподавателя-соцреалиста из училища. Он привычно пытался угостить девочку водочкой. Но вместо училища Алина попала в Израиль. Переезд был неожиданным — родители не посвящали детей в свои планы.

Алину включили в специальную программу для тех, кто только что закончил среднюю школу. Одна, без семьи, она начала учить иврит в кибуцном ульпане в Гиват Хаим Ихут. В кибуце ей нравилось и, в добавок ко всему, там она познакомилась с художником Рубиным. Когда Алина вернулась к родителям в Бат-Ям, он, в свою очередь, познакомил ее с семьей замечательных художников Раухвергеров. Три года Алина брала уроки у легендарной Иры Раухвергер, удивительной художницы и скульптора. Ира учила ее бесплатно, а Алина ходила из Бат-Яма в Яффо пешком, что сэкономить деньги на автобусе.

Тогда же Алина закончила первую степень археологического отделения университета, а позднее вернулась к рисованию и даже работала художником в университете, притом стала первой, кто перешел на компьютерную графику. Я даже помню ее первую выставку рисунков в университетской библиотеке.

В эти же годы Алина познакомилась с творчеством израильских минималистов, движением Dalut HaHomer («Скудность материала») и полюбила его. Под их влиянием она продолжила заниматься графикой.  Ее рисунки больше напоминали рисунки старых китайских художников — городской пейзаж, привычный для коренных израильтян, но фантастический и нереальный для эмигрантов, израильская природа: камни, сухие травы и цветы на покатых холмах. Минимальный материал был наполнен чувством, энергией и жизнью, иногда чужой и неприветливой.

Позднее Алина вернулась к живописи, но рисунок, как быстрое и точное средство самовыражения, всегда при ней — ее зарисовки виртуозны.

— Какую из своих выставок ты любишь больше всего?

— Конечно «От белого к черному и обратно», которая состоялась в 2011 году. Это было тяжелое для меня время, я чуть не умерла в поездке на Андаманские острова и вернулась домой в самолете израильской Скорой Помощи. Испытания привели меня к размышлениям о смерти, о круговороте бытия, о смысле жизни. Главная картина «Бытие» висит в галерее, мне не хочется ее продавать. Картина эта большая, ее надо рассматривать внимательно, по фрагментам. Это мое видение истории человечества — яркие цветы как вспышки на фоне серого космоса. Три слова — превращение, трансформация и череп имеют на иврите один и тот же корень. Говорят, что картина напоминает Палех — на этой выставке вообще много русских мотивов.

— У тебя нет еврейских типажей. Люди на твоих картинах просто прохожие, члены твоей семьи или друзья, без национальности и профессии.

— Согласно семейному преданию, у семьи моей мамы сефардские корни. Девичья фамилия моей любимой бабушки была Соломоник — помню, как я плакала у нее на груди, что я не такая, как все девочки в классе, что я хотела быть круглолицей и курносой. Бабушка чудом успела бежать из Орши, мобилизовалась, училась на военного врача, дошла до Берлина. После войны ее вызвали в КГБ, прицепились или к знанию немецкого языка или просто так. Думаю, что бабушке удалость обворожить следователя во время допроса. Ее спасло обаяние, а не заслуги перед отечеством. Она была великолепна, моя бабушка Юдифь Лазаревна. Сейчас, повзрослев, я хотела бы расспросить ее обо всем подробнее, но уже поздно.

— Какие современные израильские художники тебе близки?

— Конечно это Ян Раухвергер, с его поэтической цветовой гаммой. Встретить такого прекрасного человека и художника было большой удачей моей жизни. Минималист Рафи Лави, он никогда не переставал мне нравиться. Еще один очень важный для меня художник — Авигдор Ариха. Ариха прошел Катастрофу, участвовал в войне 48-го года, получил тяжелейшее ранение. В Израиле ему стало тесно: не давали, по его словам, спокойно писать перцы — зрители и галереи требовали нового концептуального искусства и большую часть своей творческой жизни он жил в Париже.

Из сверстников восхищаюсь Алексом Кремером, люблю Зою Черкасскую.