Андрей Куманин – известный израильский скульптор, мастер кузнечного дела. Биографию Андрея лаконично можно выразить так: русский кузнец в еврейской семье потомственных хореографов. Отсюда интерес скульптора к танцу: самая знаменитая серия его работ называется «Железная хореография». В ней он исследует пластику танца, стремится прочувствовать саму функцию движения, его идею в платоновском смысле. Искусство Андрея, как и его биография, может поразить своей на первый взгляд эстетической несовместимостью элементов: твердый, прочный и негнущийся металл противостоит легкости и грации танцующего тела. При этом работы Андрея далеки от натурализма: мы наблюдаем скорее воплощенные в антропоморфных фигурах намеки телодвижения и витальные энергии оживающей пластики нежели концептуально одномерное копирование природы.

В самом процессе работы, в этой перманентной изменчивости, скрыта метафора танца: раскаленная материя меняет цвет и форму, становится податливой и пластичной, гнется и вращается, говоря поэтически – оживает. Затем остывший металл «умирает», а цикл смерти и возрождения многократно повторяется до тех пор, пока статуя не застынет в своем финальном пируэте.

Андрей не скрывает результаты своей «борьбы» с материалом – отпечатки молота играют особенную роль. Они моделируют поверхность «тела» благодаря чему создается флер независимого движения на поверхности самой скульптуры – ритмы линий и волнения поверхности усиливают динамику образа. Причем общий ритм отдельных произведений создает своеобразное визуальное воплощение музыкальной формы – пространственную материализацию вечно ускользающей природы звука. В этом «музыкальном», то есть наиболее абстрактном подходе к скульптуре, прослеживается стремление познать метафизическую, неуловимую для глаза, сторону реальных объектов.

— В древнееврейской традиции железо – это символ несчастья, рабства, выносливости и решительности. В античной железо символизирует постоянство, жестокость, твердость, силу, упорство, терпение и грубость. В Китае – решимость и справедливость. Что выражает твоя персональная символика?

— Вероятно, вопрос относится к ментальности. С какой из культур ты чувствуешь связь? Проще ответить, чего в моем железе нет. Нет агрессии, нет оружия, нет запаха победы. Поэтому греческое и римское в нем фактически отсутствует. Советское, наверно, прослеживается, поскольку я родом оттуда. Какое-то количество русского, которое проявляется в излишней литературности и сюжетности из-за любви к языку.

Еврейская традиция, думаю, тоже есть и во мне, и в моих работах. Она находится в ощущении связи с теми еврейскими персонажами моей семьи, про которых мне известно.

Так что она уходит совсем недалеко — не дальше прадеда. С древней еврейской культурой, меня связывает, пожалуй, кузнечный инструмент: наковальня, клещи и молот. Базовые орудия труда остались теми же, что и тысячи лет назад. С другой стороны, в древней еврейской культуре отсутствует скульптура и невозможно представить железо, не имеющее какой-то полезной функции, то есть, если им нельзя копать, стрелять или возделывать землю. В этом смысле древние евреи вряд ли приняли бы то, чем я занимаюсь сейчас. Насчёт персональной символики… Не знаю появилась ли она в том, что я делаю. По крайней мере, я ее всегда искал.

— Откуда к тебе пришла любовь к металлу?

— Любовь к металлу звучит слишком пафосно. Есть интерес и, что важнее, есть удивление, сколько он умеет и сколько еще из него можно извлечь форм и идей. Не знаю, откуда это пришло. Знаю, что не сразу, а когда стало понятно, что можешь не только представить, но и сделать, когда начал думать и рисовать в металле.

— Интересно узнать об инструментах и методе.  

— Кузнечное дело отличается от других тем, что это ремесло. И не говоря об инструменте, ничего о нем не скажешь. Он так же важен, как музыкальный инструмент для музыканта. Он сильно смахивает на орудия, которыми пользовалась в свое время святая инквизиция. Весь инструмент ты делаешь себе сам. Огонь — это тоже инструмент. В нем ты греешь, а как нагрел – плющишь, таращишь, колбасишь этот металл, выворачиваешь его наизнанку (трахаешь, если переводить с иврита), а потом опять греешь. И так продолжается уже 25 лет.

— Близок ли тебе импрессионистский метод мгновенного впечатления? Насколько конечный результат может отличаться от изначальной задумки?

— Есть работы, где ты пытаешься передать мгновенность впечатления или настроения. И в балете, и в железе, и в жизни  — это сиюминутность, неповторимость момента, которую пытаешься поймать и продлить.

Но поскольку кузнечный процесс — дело небыстрое, требующее предварительной подготовки и многократных нагревов, приходится запоминать то чувство, которое хочешь передать в металле.

— С чем связан сравнительно небольшой, возможно даже интимный размер скульптур? Есть ли у этого какое-то значение?

— Здесь два момента. Первое, мне представляется, что величина работы должна соответствовать величине замысла.

Когда мысль и чувства маленькие, а работа большая, то скульптура получается уродливой. Примеров скульптурного уродства и в Израиле, и по миру не счесть. Так что лучше наоборот: сильные чувства в небольшой по размеру работе.

Скульптура не должна давить и кричать на человека, который на нее смотрит. И второе, об интимном характере или размере моих фигур… Я действительно своей работой обращаюсь к одному человеку, а не ко всем. Ему мне есть, что дать и что сказать, одному я могу помочь. А всем мне сказать нечего.

— Были ли у тебя интересные совместные проекты с другими художниками?

— Наиболее интересный был в Лондоне. В нем участвовали более ста кузнецов со всего мира. Мы делали ворота для Шекспировского театра «Глобус». На них были представлены кованые звери —  персонажи произведений Шекспира. Проект курировала английская королевская семья. Я, например, делал кузнечика.

— Расскажите об особенностях симбиоза металла и балета в ваших работах.

— Во-первых, я не изображаю балерин на пуантах и в пачках. Я пытаюсь понять движение. В Иерусалиме я видел выставку скульптур. Ее темой была музыка. Почти все работы изображали либо скрипку, либо гитару, либо музыканта за роялем.

А я в скульптуре хочу, чтобы зрители почувствовали звук, чтобы услышали глазами. Это труднее, но гораздо интереснее.

То же и с балетом, и с танцем. Движения танцоров и работа хореографов очень изменились по сравнению с классикой времен советского «Лебединого озера». Люди сегодня иначе двигаются — порыв идет изнутри. Это ощущение внутренней свободы, с которой еще не знаешь, что делать. Меньше внешней красоты, меньше норм, нет синхронности как на демонстрации или параде. Танцоры меньше оглядываются, меньше волнуются, что на них смотрят, а больше интересуются тем, как они дышат, чем куда идут. Сегодня люди сосредоточены на себе. То же и в одежде, и в обуви, и в отношениях. Это совершенно другая эстетика.

Современные хореографы работают с геометрией пространств, с воздухом и с цветом. Они берут много из авангарда, из древних обрядов и ритуалов. Все это очень интересно и именно это хочется искать в металле.