Разговаривать с Сашей Демидовым оказалось очень просто и очень приятно — передо мной сидел не столько «ведущий актёр Гешера» или «знаменитый Саша Демидов», сколько высокий мужчина, с кудрявыми волосами, спокойными глазами и добрым взглядом, который, как мне показалось, не просто готов ответить на вопросы о личном, о профессиональном, о человеческом и даже о наболевшем, но и знает «правильные» на них ответы.

— Первый вопрос у меня довольно личный и, что ожидаемо, про театр. Дело в том, что я сама когда-то планировала поступать в театральную академию, но испугалась. Страшно стало от того, что в театр, по моим тем ощущениям, нужно было погружаться целиком, и это нелегко. А вот вы, насколько мне известно, вступили в эту всепоглощающую театральную жизнь уже взрослым человеком. Как пришло такое решение? Не страшно было?

— Ну, на самом деле решение было довольно абсурдным, потому что я до этого был инженером-строителем. Закончил институт, отслужил в армии и уже работал. А потом… Скажу честно, я отвечаю на этот вопрос уже, наверное, в 40-й раз. И это здорово, что вы мне его задали, потому что каждый раз я пытаюсь разобраться, как мне такое в голову пришло вообще?! Никаким образом, нигде, никак и ни через кого я не был связан с театром. И потом, мне было уже 28 лет, я должен был быть уже серьезным человеком. А на деле я ушел с работы, поехал в Москву… Думаю, что в нашем мире есть много неконтролируемых течений, которых мы даже не улавливаем. Они толкают нас на какие-то поступки, которые нашим внешним взглядом невозможно уловить. Наверняка, во всем этом была какая-то логика, но мне она пока недоступна.

А театр меня сразу захватил с головой. Я ничего не боялся тогда, и сразу пошел поступать в ГИТИС. Я был  настолько нагло-уверенным в себе, что даже предположить не мог, что меня могут не принять — поведение, мягко сказать, не 28-летнего человека, а наглого 15-летнего пацана. Я же еще исправил дату рождения, чтобы меня приняли, потому что на актёрский факультет парней принимали до 25 лет. А мне было уже 28. У меня до сих пор лежит дома тот паспорт с исправленной датой — как память. И здорово сделали его, между прочим, невозможно увидеть исправление. Исправили дату с 57-го на 62-й год рождения. Я предполагал, что меня могут просто посадить за это, но все сложилось по-другому.

— Забегая вперед: здесь, в Израиле, вас больше знают как израильского актёра, чем как “русского”. А кто составляет среду вашего общения, с кем вы дружите —  с местными, коренными жителями, или все-таки с русскоязычными?

— И с теми, и с другими. Для меня абсолютно нет какого-то разделения.

— А как вам удалось так хорошо влиться в местное общество? Не делать различий в менталитете? Вы же понимаете, этот вопрос волнует большинство репатриантов, и меня лично в том числе.

— Я вообще приехал сюда с единственным желанием — влиться в местное общество без остатка. Мне здесь все очень нравилось во всех проявлениях. Все, как будто, совпало.

— А куда вы сначала приехали?

— Наш переезд, он был организован — мы приехали театром. Сначала жили в гостинице несколько дней, потом начали снимать маленькие квартирки. Мы с женой и ребенком переехали в небольшую квартиру, и сразу соседи сверху начали носить нам еду, обустроили всю комнату мебелью — это все было еще до того, как люди начали сюда приезжать в массовом порядке, и израильтяне уже не могли проявлять столько радушия всем. Но мы попали как раз в тот период, когда нас приняли с искренней любовью. Среда была такая: коллеги по театру (разумеется, все русскоязычные), и соседи по дому (все израильтяне). И те, и другие сразу стали очень близкими.

Трогательная жизнь была. И простая до невозможности! Мы приехали с двумя чемоданами из Москвы, которая на тот момент была пустой, в 89-90-е годы. Жена моя ходила за одеждой на какой-то склад, и я ее носил, по-простому. А потом уже пошли зрители. Через год мы начали играть на иврите, и в моей жизни пошли сплошные израильтяне.

— Через год после приезда в Израиль?

— Да-да-да, стало просто понятно, что театр не сможет прожить на русском языке. Хотя планировалось, что это будет театр для русскоязычной публики, приехавшей сюда вместе с нами.

— За эти годы вы сыграли в Гешере безумное количество ролей. Как вы взаимодействуете со своими персонажами? В какой момент начинается работа над ролью — в момент принятия ее, первой читки, на репетиции?

— Со всеми персонажами по-разному. Еще во время моей учебы в ГИТИСе Евгений Арье — наш режиссер, а на тот момент мой учитель — сказал мне: “Саша, вы знаете, ваше амплуа — это Жерар Филип. И ваша роль — это князь Мышкин”. С тех пор это был персонаж, о котором я мечтал, а, если точнее сказать, то даже не мечтал. И вот, спустя 2 года после того, как мы приехали сюда, мы вместе с Наташей Манор просто пришли к Арье и сказали, что мы хотим “Идиота”. Я говорю, что я буду играть Идиота, а Наташа — Настасью Филипповну. Арье посмотрел на нас и сказал: “Я подумаю”. И на следующий день решил, что он согласен, и будет его ставить. Для меня эта роль — совершенно не сравнимая ни с чем. Актёрски получилось что-то, чего я совсем не мог предположить. Это был совсем другой способ игры и жизни, какого я не знал до этого.

И до сих пор у меня осталось чувство неповторимости тех ощущений.

Причем, когда мы предложили сделать это, мы, с одной стороны, очень этого хотели, а, с другой, нам казалось это абсолютно невозможным — в приморском Тель-Авиве играть Достоевского… Но уже в первые минуты спектакля мы увидели молодых израильтян, абсолютных тель-авивцев, которые сидели все внимание и невероятно чутко переживали все с нами. Я был тогда очень счастлив.

— А как это, играть Достоевского на иврите?

— Во-во. Это тоже было большим вопросом. Тем более, что в тот период, первые 2-3 года, каждый спектакль, который мы выпускали, шел и на иврите, и на русском языке. То есть, например, сегодня мы играем на иврите, а завтра и послезавтра — на русском. И, может, это странно, но мне до того было интересно играть на иврите, что, когда мы играли “Идиота” Достоевского на иврите, ощущение было, как будто мы где-то на другой планете, где тоже жил какой-то параллельный Достоевский, и он написал эту вещь. У меня было какое-то космическое состояние, когда даже зритель уже не так важен, а идет какая-то пульсация, за пределом слов. По ощущениям — просто очень круто, настоящее актёрское наслаждение: от того, что мы играем здесь, в Тель-Авиве, и в Иерусалиме, а потом на этом же языке еще сыграем в Париже, в Лондоне, в Манчестере.

— А кто приходит в Лондоне смотреть Достоевского на иврите?

— Англичане.

— То есть, даже не английские евреи?

— Да нет. Мы были во всей Европе, в США, Канаде, Австралии, Китае, и везде мы играли для тех, кто там живет. Вначале, в 90-х, через наушники, а потом уже появились титры на языке страны, в которой мы были. В Италии, я помню, играли “Деревушку”, и к нам зашел очень известный актёр, настоящая театральная звезда Рима, и очень нас благодарил. И где бы мы ни играли, какие-то вирусы от зрителей моментально подстраивали нас под лад этой страны — скажем, там, в Италии, и я был немножко итальянцем, и “Деревушка” по ощущениям находилась где-то в Италии.

— Давайте ненадолго вернемся к вашей личной истории. Вы уже более 20 лет здесь, в Израиле, занимаетесь изучением каббалы. Какой поиск привел вас к этому учению?

— Так сложилось, что еще в школе меня серьезно захватывали разные науки. Если бы, скажем, я не стал актёром, я бы, наверное, профессионально или не очень профессионально занимался бы науками (физикой точно), потому что мне это ужасно интересно. А каббала, она объединяет все науки. Серьезно, и точно, и внутренне — так, что невозможно с ней сравнить ни искусство, ни науку. А она, на самом деле, включает в себя и искусство, и науку — как единое целое. Можно воспринимать и изучать мир так, как физики, химики, математики, а можно слышать и видеть его как искусство, как закономерности, выжженные в чувствах. И это то же самое, это та же физика. Многие композиторы классической музыки наблюдали это, и видели в музыке математику, например. Не зря у нас есть мозг, состоящий из двух полушарий, одно из которых занимается точными определениями, а другое определяет реальность через чувства. Разум и чувства вложены в одну голову. А каббала — это то, что собирает эти два полушария вместе, причем не в противоречии друг с другом, а в сочетании — классно, очень классно. И, что очень важно, это не философия. Это реальная вещь, которая позволяет увидеть закономерности, логику, откуда идут позывные всему, что происходит здесь, между нами. Когда ты находишься внутри, ты слышишь, как это все красиво. И тогда ты становишься уже не просто Ты в отдельно взятом теле, а Ты охватываешь всю реальность, и тебе уже не страшно, что будет с этим отдельно взятым телом. Ты видишь и знаешь, что ты никуда не денешься — Ты вечен. И в этой вечности такая красота и такой замысел…

— Получается, что изначально вы обратились к каббале как к науке, которая способна объяснить определенные процессы?

— Да, как к науке. Я даже помню, спросил у папы, когда мне было лет 12: “А существует ли такая наука, которая охватывала бы все науки? Которая бы говорила обо всем на свете каким-то универсальным языком? Есть физика, есть химия, математика, биология, ботаника. А есть ли такая наука, из которой произрастали бы все другие науки, как ветки?” Папа мне ответил тогда: “Философия”. Я доучился до 7 класса, начал изучать философию, и понял, что действительно есть в ней определенные закономерности, которые ловили люди. Но, чтобы схватить эту реальность и пользоваться ей, как пользуются физики, которые создают аппаратуру, или химики, которые создают материалы, нужна наука прикладная, каковой философия не является. А вот каббала как раз является такой наукой, которой можно пользоваться, наравне с физикой и ее законами. Не говоря уже о чувстве, которое вызывает это знание.

— А вы можете привести пример того, как ее использовать? Я с Кабалой не близко знакома, и на ум приходит только каббалистическое объяснение, почему нельзя употреблять креветки — потому что в них содержится тот же ген, что и в динозавтрах, а значит это ген вымирания, и плохо принимать его, впускать внутрь себя.

— Я вам скажу так. Кабала этими вещами не занимается. Она предметна в смысле материи, с ее помощью можно использовать ту силу, которой обладает человек во время его обучения и проникновения в эту область существования. Которую остальная часть людей не ощущает просто напросто. И вот, когда человек туда попадает, он видит эти силы, и он их применяет для жизни. И они конкретны.

— Недавно вы завершили очень масштабный проект, фильм “Секрет Зоара”. Работа над ним заняла у вашей команды более 5 лет — вы ожидали, что период создания фильма окажется таким длительным?

— Нет, не ожидали. У нас просто был план, и мы по нему шли. Но, с другой стороны, Владэк Занковски (сценарист и режиссер фильма — прим.) сразу сказал, что мы будем делать так, как оно будет идти, и, если нам захочется что-то изменить, то мы это изменим, доснимем, поменяем и т.д. И я, по правде сказать, безумно зажегся самой идеей.

— По сюжету главный герой фильма находит знание (свиток), которое меняет его жизнь. И оно же меняет мир вокруг…

— Оно меняет все. История начинается с Древнего Израиля, Иудеи, которой правил Рим. Существует некая книга, в которой заключена мощная космическая сила — это книга Зоар. Сам римский император приказывает одному из своих легионеров (главному герою) выкрасть эту книгу, потому что евреи становятся ему ненавистны, и он пытается их тем самым ослабить. Этому легионеру не удается забрать всю Книгу, и евреи ее надежно прячут, но он все же крадет один из свитков, и забирает его себе. И от того, что он схватил этот свиток, он теряет память. Тогда он встречает человека, который говорит ему вернуть свиток, потому что тот ему не принадлежит. Но то ли он (Макс, главный герой — прим.) ошибается, то ли не понимает, что ему говорят, но он теряет свиток, а сам начинает перескакивать из одной исторической эпохи в другую. А свиток-то надо вернуть. И так, на протяжении нескольких тысяч лет, он скачет из периода в период — он и нацист, и мушкетер, и революционер, и американский офицер спецназа… Всё не хочу рассказывать.

— Получается, что он получил свое знание по ошибке?

— По-простому, да. Вроде бы, он хочет уже умыкнуть от этой истории, и никакой свиток ему не нужен, а, напротив, герой видит, что этот свиток ему только вредит. Он приносит ему зло, уничтожает, сжигает, рубит топором. Но надо что-то вернуть…

Это в чем-то похоже на то, как мы живем. У каждого из нас тоже есть какое-то предназначение, но мы на него не обращаем внимания, а просто хотим жить, по-простому, по-нормальному. А предназначение, оно, наверное, все равно существует. Об этом фильм. О том, что внутри каждого из нас есть какая-то тема, и у всех людей вместе тоже, которую нужно открыть, прожить и осуществить. А, если мы этого не сделаем, то снова будем возвращаться сюда же. Пока не доделаем то, что нужно сделать.

Мне это было интересно, потому что моя жизнь сложена из театра и моего личного способа изучения и восприятия жизни, и в театре и вне театра. Для меня жизнь дополняется театром, а театр дополняется тем, что я исследую жизнь.

— Решения Макса, они являются отражением ваших личных решений?

— Несомненно. И моих мыслей тоже. У Владэка, конечно, был сценарий, но в каких-то местах мы вместе что-то подправляли и добавляли.

— Весь этот процесс, кроме времени, стоил вам — как большой съемочной команде — очень много денег. Я знаю, что вы собирали на фильм деньги через краундфандинг (систему добровольных «пожертвований» за идею). Насколько процесс сбора денег влиял на процесс съемок и ваши в нем возможности?

— У нас изначально была идея того, что мы снимаем в тех условиях, которые у нас есть. И что все помогают всем, чем могут. И что Владэк — очень серьезный, подробный и профессиональный режиссер, это сделало очень много в условиях минимального бюджета. Нам как раз нужен был мозг такого режиссера, как он, и содружество таких людей, которые все отдавали идее, для создания этого фильма. А это было огромное количество людей, из разных стран, помощь была и людская, и денежная, и просто человеческая — она сработала так, что, когда мы снимали, было в кайф просто сниматься. Уже даже не было важно, что там у нас получится, настолько замечательными были сами съемки. У меня от работы над фильмом было очень счастливое ощущение, во всем. Хотя , конечно, иногда было очень сложно. Мы как-то работали день, ночь, еще один день — и всё не спали.

— Ой…

— Да. Это потому что я приехал на съемки в Одессу, а нужно было срочно возвращаться, потому что здесь, в Израиле, шли спектакли.

Этот фильм, он явление редкое.

— Здесь, в Израиле, премьера “Секрета Зоара” пройдет в рамках фестиваля российских фильмов, которого мы, собственно, и ждем сейчас. А, в двух словах, расскажите, как приняли фильм в других странах?

— Его уже показали в нескольких столицах в рамках закрытых показов, и везде очень резко разделилась публика. Есть люди, которые просто никак этот фильм не воспринимают, и он их даже раздражает, а есть те, кого он, наоборот, просто разрывает. Вот, недавно Владэк мне прислал отзыв из интернета от одной девушки, я вам его зачитаю: “Вы ведь это не придумали? Вы это видели. Вы все это пережили в своем трипе. Вы залезли в кору моего сознания, и достали оттуда все, что я так мечтала забыть. Я не знаю, откуда вы это знаете, и как вам это удалось. После просмотра я была убеждена в своем сумасшествии, но потом поняла, что это что-то большее. Как вам удалось снять то, что я видела, как?” Дальше Владэк ей что-то ответил, а вот ее ответ: “Это самый гениальный фильм, это шедевр, это Великое. Сегодня пересмотрели второй раз, всей семьей. Все в шоке. Я не ожидала, что человек способен на такое. Спасибо вам за то, что вы сделали. Отдельная благодарность исполнителю главной роли (смеется). И спасибо, кстати, за ответ — я и не надеялась”. В мой блог тоже много пишут. В общем, мнения разные.

— Но главное ведь в искусстве как раз то, что оно не оставляет равнодушным?

— Да, равнодушным этот фильм не оставляет. Никого.

— Спасибо, Саша. Мы теперь тоже будем с нетерпением ждать израильской премьеры.

 

Фото: Миша Каминский