В январе этого года в театре Гешер состоялась премьера спектакля «Отелло» в постановке Лены Крейндлиной, одной из основателей театра и с первых его дней режиссером и помощником художественного руководителя Евгения Арье. Лена переехала в Израиль в 1991 году, а в 2007-м заняла пост генерального директора театра Гешер. Она преподает актерское мастерство в актерской студии Йорама Левинштейна и является членом общественной дирекции Государственной телерадиовещательной компании Израиля.

Мы поговорили с Леной Крейндлиной накануне премьеры о том, почему «Отелло», откуда берутся типажи, что важнее, слово или жест, и в чем риск постановки шекспировской трагедии в Гешере.

 

— Лена, почему «Отелло»? Потому что это беспроигрышный вариант — проверенная веками классика, или  потому, что это  вдруг стало актуальным для вас?

— Ни то и ни другое. Потому что это одна из моих любимых пьес.

 — Именно «Отелло»? Вы так любите Шекспира?

— Только «Отелло». Я не люблю Шекспира вообще и не прикоснулась бы к некоторым его пьесам, несмотря на то, что никогда нельзя говорить «никогда». Но есть две пьесы, о которых я давно думаю и мечтаю. Я восемь лет не занималась постановкой — я работала директором театра. И каждый год мы говорили, что надо поставить новый спектакль, чтобы талант не заржавел, но как-то не было суровой необходимости. Я просто придумала шоу, и одной из его частей, согласно задумке, должен был стать «Отелло», а второй — «Добрый человек из Сезуана».

— Опасность классических постановок в том, что режиссеру трудно не повторить опыт предшественников. С другой стороны, оригинальный подход – это риск. Всегда найдется место сомнению: а примет ли зритель?

— Насколько этот спектакль оригинален, судить не мне. Что касается опыта предшественников, то на меня это вообще никак не действует. Я все-таки считаю себя человеком профессиональным, поэтому импульс мой рождается не от чьих-то спектаклей, а от идеи по поводу героев или самой истории. Это мой театральный опыт и театральные впечатления. Какая-то недовысказанность, которая у меня есть. Я видела «Отелло» несколько раз, и ни один из этих спектаклей меня не поразил. У меня совершенно не было желания спорить с предшественниками или что-то им доказывать, просто мне вдруг увиделась эта история, в связи с моей жизнью…

 — Ваш спектакль – это проекция?

— Все спектакли в моей жизни – их, конечно не так много по сравнению с работами Арье, но все равно они все про меня. Так или иначе. Один – чуть больше про папу, другой – чуть больше про любовь… Все они имеют отношение ко мне, потому что по-другому просто неинтересно. На самом деле, еще не известно, кто главный герой в моей новой постановке. Если вы посмотрите внимательно, то поймете, что главных героев здесь пять. Не персонажей, а именно героев. И я абсолютно не уверена, что, если бы я сама давала название спектаклю, то назвала бы его именно «Отелло». При этом, дать ему другое название затруднительно…

 — Это знакомые вам типажи? Вы встречали их в жизни?

— Не типажи, нет. Я вообще не знаю, что делать с типажами на сцене, а вот характер человека, определенные черты… Например, человеческая неудовлетворенность, которая выражается  у разных героев разными способами..

 — …кто-то ноет, кто-то борется. А у вас?

— Одни ноют, вторые борются, третьи не понимают, четвертые смиряются, пятые умирают. Мне интересно все это выстроить. Я уверена, что найдутся люди, которые после спектакля скажут: «Что это вообще такое? Где Шекспир? Где драма?» Но поскольку я ставлю спектакли редко, то делаю это для себя, чтобы мне было интересно и хорошо. А там уже посмотрим.

— Вы режиссер и, соответственно, мыслите образами. Отелло, которого создало некогда ваше воображение, совпадает с образом, который вы реализовали на сцене?

— Все началось вовсе не с Отелло. Первым у меня родился Яго. Я не открою Америку, если скажу, что Отелло – персонаж пассивный. Несмотря на то, что он совершает действия, на самом деле он ничего не двигает. Впрочем, как и все остальные. За исключением Яго. Он – двигатель этой истории. И мне было интересно, как именно он это делает. У режиссеров обычно, так меня учили мои учителя, в результате от замысла остается процентов двадцать. И это еще большая удача! Чаще остается  меньше. Если от моего Яго в итоге останутся эти двадцать процентов, будет здорово.

 — В спектакле вы делаете акцент на чувственность и сексуальность…

— А на что еще делать акцент? В жизни разве не так?

 — Но и то и другое довольно сложно изобразить, даже если актер чрезвычайно талантлив…

— К каждому актеру свой подход. Например, с Сашей Демидовым, который в моем спектакле играет Яго, мы знакомы больше двадцати лет. Почти 25 лет он работает в театре, я его очень хорошо чувствую, у нас общая школа. С ним я разговариваю намного меньше, чем с остальными актерами, причем, на своем «птичьем» языке. Молодая актриса Бар Садэ в театре второй год, с ней на «птичьем» не получится, нужен другой способ работы. И мне кажется, что она справится с ролью Дездемоны, у нее для этого есть все необходимые качества. К Мики Леону совсем иной подход. Он, кстати, работал со мной в первом моем спектакле здесь, в театре, 10 лет назад.

 — Почему на роль мавра вы пригласили именно его?  Что в нем от вашего Отелло?

— Наивность.

 

— Что для вас важнее – слово или жест? Как  формируется пластический ритм спектакля?

— Изначально этот ритм задаю я. На последней стадии подключается наш хореограф Йехезкель Лазаров. Он, конечно, очень мне помогает, как и Юваль Янай, который подбирает музыку.

— Генеральный директор театра Гешер Лена Крейндлина вдруг перевоплощается в режиссера того же театра. Откуда приходит импульс?

— Я все время думаю: что-то стало скучно, надо бы что-нибудь поставить… Но про Шекспира я не думала никогда. Честно. Мне казалось, это что-то слишком большое и ответственное. В театре Гешер ранее не ставились шекспировские трагедии. Ни одной…

 — Риск велик…

— Ужас! Я не сплю уже два месяца!

 — Так сильно переживаете?

— Да! Очень боюсь. Вообще больше всего на свете я ненавижу момент, когда приходят зрители. Но так у любого режиссера! Если бы можно было репетировать, а  потом пришли бы три человека и сказали: вау, здорово! И на этом все. Я свое удовольствие получила.

— Что больше всего привлекает вас в профессии режиссера?

— Репетиция. Для меня самый кайф – взять двух артистов, разобрать с ними пьесу и попытаться что-то сделать. А задавать ритм, собирать спектакль, потом смотреть первый акт и думать о том, что в нем двадцать минут лишних – это уже не в радость. Это ужасно.

— Несколько лет назад вы поставили «Медею». Теперь «Отелло». Есть шанс, что эта дилогия когда-нибудь станет трилогией?

— Да. Если выживу. С момента выхода «Медеи» прошло уже десять лет. Поэтому у меня есть время подумать. Это же как роды, больно, знаете? Я очень хорошо помню эти ощущения. Так же и с режиссурой. Когда выпускаешь спектакль, думаешь: да никогда больше, да зачем мне это надо?

 — А действительно, зачем?

— Гвоздь в заднице. Бывает такое? Правда, я ж не мучаюсь! Мне тяжело, страшно, трудно, это мазохизм какой-то, но есть секунды удовлетворения, когда у тебя вдруг что-то получается. Ради них, собственно, все и происходит.