Резюме Яна Раухвергера, современного израильского художника, может впечатлить любого: персональные выставки в Тель-Авиве, Иерусалиме, Париже, Берлине и Москве; работы в коллекции Музея Израиля, в Тель-Авивском музее изобразительных искусств, в Третьяковской галерее, в частных собраниях в Израиле, России и США.

Я сижу в мастерской Яна Раухвергера на улице Har Tsiyon на границе Тель-Авива с Яффо и очень волнуюсь. За окном на кондиционерах сидят солидные вороны, с которыми я знакома по его фотографиям в Facebook. Ян для меня колоссальная фигура — художник удивляющий, заставляющий смотреть, думать. Его работы вселяют в меня оптимизм — искусство вечно!

— Ян, я видела вашу детскую фотографию: серьезный мальчик около мольберта с кистью. Рядом стоит отец, вокруг любопытные подростки. Типичный «Портрет художника в юности». Расскажите, как вы начали рисовать?

— Отец мой, сам художник, не хотел, чтобы я рисовал. После первого класса меня даже решили перевести в специальную музыкальную школу и послали сдавать вступительные экзамены. После экзаменов я соврал маме, сказал, что меня не приняли, потому что не хотел расставаться со своей первой учительницей. Но расстаться все равно пришлось, так как в тот год началось совместное обучение девочек и мальчиков, и все классы были переформированы. От тоски и горя я начал рисовать.

— А что вы любили рисовать в детстве?

— Рисовал я простые вещи: яблоко, морковь… Я завидовал мальчикам, которые мастерски изображали войну, которую еще все помнили, танки, самолеты, как-то у меня это не получалось. Потом учился в Киевской средней художественной школе.

— Я слышала не раз, как художники выходцы из России с нежностью вспоминают советскую художественную школу, в которой они учились. Нужна ли такая академическая школа рисунка, живописи и скульптуры в Израиле?

— Однозначно такая школа не нужна. Любого человека можно научить рисовать, а академизм легко может задушить художника в ученике. Нет у меня теплых воспоминаний о художественной школе. Те, которые говорят об умении рисовать в академическом смысле, на мой взгляд, на самом деле не понимают, что такое уметь рисовать. Вот учеба у мастера, общение с ним — это настоящая школа для молодого художника. Еще можно ездить по музеям и копировать работы мастеров.

— Я знаю, что вашим учителем был художник Владимир Вейсберг. Как вы стали его учеником?

— В юности, когда мне было 22 года, я пошел в сторону социального искусства. Довольно быстро мне показалось это неинтересным, я повернул к противоположному полюсу и стал искать себе учителя. Вейсберг учился живописи в мастерских художников, и, хотя его приняли в Союз художников в момент оттепели в начале 60-х, первая персональная выставка Вейсберга в Москве состоялась только после смерти в 1986 году. Я приехал в Москву из Киева специально к нему, и он даже не понял сначала, почему я обратился именно к нему, такому непризнанному нонконформисту. Два года он меня держал на расстоянии, не доверял, проверял, пока, наконец, не принял. Диалог с Вейсбергом у меня идет до сих пор… Это у молодых художников сейчас принято не помнить своих учителей: пишут, окончил Бецалель и все. Возник из пепла!

— Я помню ваших солдат, вариация на тему Троицы. Она мне очень нравится, задумчивые ребята. Она написана до Вейсберга?

— Да.

— Что бы вы сказали молодым художникам, кроме как работать и работать?

— Я бы многое сказал, но кто меня послушает? Все хотят пробиться в дамки, чем раньше, тем лучше, еще до того, как во всех смыслах встанут на ноги. Я думаю, что это опасно, как опасно идти на красный свет. Все сейчас помешаны на этом. Берегитесь ранней славы. Это очень опасная вещь. Слышу ответный хор: ему в его положении хорошо советовать. Я всегда говорил, что лучше работать ночным сторожем, чем надеяться и ждать продаж картин. Кураторы вьются около студентов Бецалеля, выхватывают самых талантливых и запускают их в водоворот тщеславия и коммерции. Это приятно, это льстит, но как это подействует на дальнейшую судьбу? Я говорю о живописи. Если хотите добиться в жизни нескольких строчек в энциклопедии — это одно, если хотите состояться как художник-живописец — совсем другое. Шум, скандал — это другая специальность.

— Творить в тишине — это хорошо, но художникам нужно общение, тусовка.

— Тусовка — невообразимое слово. Художникам необходимо профессиональное, доброжелательное, но критичное общение. Общение на высоком уровне. Когда-то были гильдии, которые держали художников в рамках. Сегодня правила диктует только рынок.

— Вы ходите на выставки художников, которые не являются вашими друзьями?

— Очень редко, и к тому же я не вожу машину. Но многое доступно в Интернете, и я могу составить свое мнение. Выставки друзей и бывших учеников — это уже полная нагрузка. Интересно, что иногда картины вживую могут разочаровать, если до этого ты их рассматривал и полюбил в интимном формате репродукции или картинки на компьютерном экране.

— Сейчас нет застоя в искусстве: критики ждут от художников сложных концептуальных идей, молодые художники хотят писать портреты своих друзей и соседей, пожилые художники, выходцы из России, составляют списки по степени их важности и дают названия направлениям, а в Сибири была выставка «Долой Авангард!». Что вообще происходит?

— Мы живем в ужасное, непростое время — засилье коммерции в искусстве, суета, гонка за успехом. Но художники продолжают творить и не важно, в каких жанрах: живопись, фотография, инсталляция, видео-арт — все это здорово, если талантливо и интересно.

— Как проходит ваш рабочий день?

— Прихожу утром в мастерскую, приходит натурщица. Делать нечего, я усаживаю ее, готовлю фон, освещение, тут у меня окна со всех сторон и занавеси, плотные и полупрозрачные. Беру в руки кисть и палитру. Начинаю писать. Бывают и вечерние сессии. В выходные дни я тоже прихожу в мастерскую. Когда отдыхаю — слушаю музыку, читаю. С внучками хотел бы проводить больше времени, но не всегда выходит.

— Что читаете, на каком языке?

— Читаю русскую поэзию и прозу. Читаю книги на иврите, которые мне дарят авторы. Галит, моя жена, помогает немного. У меня был период, когда нечем было платить натурщикам, и подруга-коллекционер посоветовала приглашать поэтов, дескать, они обычно не ходят на работу и, позируя, могут продолжать обдумывать свои стихи. Так у нас появилось много друзей среди израильских поэтов и писателей.

— Так появилась серия портретов израильской богемы?

— Что вы, какая богема! Серьезные люди.

— Когда вы работаете, думаете ли вы о том, как понравиться зрителю, получить приз, сделать удачную выставку, продать?

— По поводу продаж: привыкнуть и спокойно брать деньги за то, что я сделал, уже получив в процессе работы максимальное удовольствие, взяло у меня время. По поводу зрителей: я никогда не стремлюсь удовлетворить чей-то вкус, сделать красиво или модно. К тому же, я думаю, что уже вырастил для себя некоторое количество зрителей. До переезда в Израиль в 1973 году я учил художников в России, и до сих пор делаю там выставки (включая персональную выставку в Третьяковской Галерее — прим.). Тут я тоже учил двадцать лет. Кроме учеников и коллег, есть у меня много друзей, которые по роду своей деятельности далеки от искусства, но любят и понимают его. Математики, например. Как это ни странно звучит, я думаю, что они наиболее близки к искусству. Как, например, мой давнишний друг, знаменитый математик Владимир Арнольд.

— Думаете ли вы о теме будущей выставки, когда работаете?

— Я работаю, заполняю мастерскую, приходит куратор, говорит, что пришла пора для выставки. Смотрим, обсуждаем. Выставка — срез работ, сделанных за какой-то промежуток времени. Обычно я не включаю в выставки свои старые работы. Если смотрю на них, то вижу недостатки, поэтому оставляю старые работы в покое, вот так, лицом с стене.

— Недавно в галерее Gordon в Тель-Авиве прошла ваша выставка «Парфенон в моей жизни». На ней было много скульптурных работ, которые зрители очень полюбили. Когда вы начали заниматься скульптурой? 

— Мне всегда нравилась скульптура. Но моя жена Ира (Ира Раухвергер — скульптор, умерла в 2001 году — прим.) когда-то строго разделила сферы: «Ты живописец, я — скульптор.» Серьезно занялся скульптурой совсем недавно.

— Мне очень понравился бюст девушки. Это чей-то портрет?

— Нет, это не портрет, просто девушка, модель с европейскими корнями, из Венгрии, может быть. Работа с моделью — это только начало, исходный материал.  Затем работа продолжается, куда-то ведет, и скульптура удаляется от источника все дальше и дальше, и превращается во что-то другое. Даже покрытие бронзы различной патиной меняет образ.

— Бывает ли у вас мистическое чувство, что что-то направляет ваше воображение и кисть.

— Этого мгновения ждет каждый художник. Моя работа не оставляет меня ни на минуту, даже когда сплю, вернее засыпаю. Хорошие вещи, шедевры, могут возникнуть только на фоне беспрерывной работы. В Пушкинском музее, помню, я показывал Вейсбергу на неинтересные, на мой тогдашний взгляд, работы Рембрандта, портреты старичков. Он отвечал, что это очень хорошие работы, будничные каждодневные вещи — так создается искусство.

— Понятно, что Рембрандт — ваш любимый художник. Еще, мне кажется, вам должны быть близки искусство, поэзия и философия Китая. 

— Я работал много с акварельной живописью, а она связана с китайским искусством и философией. Простота без эстетизма. Без красивости. Художнику не нужна эстетика, не нужна красота.

— Ян, это звучит неожиданно, эстетика не для художника! Должно же быть красиво. Вот эта скульптура, например, очень красива.

— Я не стремлюсь к красоте, я стремлюсь найти гармонию и правду. То, что видит художник — это преходящее, и в это преходящее он вносит порядок. В борьбе за гармонию может возникнуть красота. Важен поиск истины, а не стремление сделать красиво.

— Ну да, представляю, что бы было, если бы Рембрандт старался в автопортретах изобразить себя красивым.

— Рембрандт делал очень красивые вещи, писал парадные портреты горожан в кружевных воротниках, и дело шло отлично. К счастью он оставил эту стезю. Рубенс был знаком с работами Рембрандта только того красивого периода и не внес его имя в список великих мастеров. Теперь мы удивляемся, почему.

— И, напоследок, что бы вы посоветовали людям, которые хотят купить произведения искусства?

— Все почему-то любят живопись маслом. Это дороже всего.

— Справедливо, масляные краски светятся, картина драгоценна.

— На мой взгляд, лучше покупать рисунки — они ближе к художнику, он делает их для себя. Офорты дешевле живописи, но не хуже. Действительная проверка: хочется ли тебе возвращаться к картине, скульптуре или рисунку, смотреть подолгу, остается ли это навсегда с тобой.