О Наталье Зурабовой я часто слышала от разных художников, хоть она и переехала из Москвы в Израиль относительно недавно. Поэтому я решила предложить ей встретиться, на что получила приглашение в мастерскую художницы, которая находится в ARTPORT.

ARTPORT TEL-AVIV — это деревня художников, которая принадлежит филантропической организации The Center for Young Art. Каждый год они выбирают 6 молодых израильских художников и еще двух иностранцев, которым оказывают всяческую поддержку, в том числе, предоставляя рабочее пространство.

— Наташа, расскажи, что художники получают в ARTPORT?

— В ARTPORT дают мастерскую на целый и оказывают материальную поддержку в организации выставок и публикаций. Например, недавно центр выпустил мою графическую книгу  «Свадьба и похороны на улице Ефет». Мне нравится это место: народ вокруг деятельный и энергичный, к тому же, здесь уютно, есть даже небольшое кафе.

— Над чем ты сейчас работаешь?

— В Тель-Авивском Музее Искусств этой осенью планируется групповая выставка на тему Африки и Израиля. Меня пригласили участвовать, поэтому я готовлю к ней несколько работ. Сюжеты нахожу на Старой Автобусной станции Тель-Авива. Это колоритное место, но работать там непросто. Действие одной из моих картин происходит в кафе, где сидят только мужчины. Там мне вообще не разрешали рисовать, поэтому я сидела и просто изучала происходящее вокруг, стараясь запомнить детали, и иногда украдкой фотографировала.

— А почему не разрешают там работать?

— У некоторых народов существуют поверья, связанные с изображением человека — люди боятся фотографироваться, потому что фотография забирает душу. Рисунок, а особенно портрет, тоже обладает мистической силой. Хотя, есть и более прозаическое объяснение: очень часто там находятся люди, нелегально перешедшие через израильскую границу.

— Ты упомянула свою графическую книгу, и я вижу ее тут на столе, давай поговорим о ней подробнее?

— Недавно Иерусалимский Музей купил у меня все рисунки к этой книге. По своему строению она немного напоминает книжечки, которые, если их быстро пролистывать, создают эффект мультипликации. Сначала я как раз думала сделать фильм-анимацию — графический поток непрерывной трансформации свадебной процессии в процессию похорон. Но решила сделать книгу, чтобы избежать жесткого однозначного течения действия. У книги нет ни начала, ни конца, мы можем листать ее, начиная с любого места и в любом направлении.

— Как вообще складывался твой творческий путь? 

— В Москве я училась в школе для одаренных детей в классе Кондрашина Николая Михайловича. Он был необыкновенным художником, учителем и человеком широких взглядов. Для него, а значит и для нас, его учеников, реализм, тем более социалистический, был чем-то позорным. После художественной школы я поступила в ГИТИС, училась у Сергея Бархина. Начала работать как сценограф в театре. Тот год был чрезвычайно удачен для меня — я получила несколько призов и стипендий, как молодой и подающий надежды художник. Одновременно училась в первой в Москве Школе Современного Искусства, которую основал Иосиф Бакштейн. Проучилась в ней год, получила зашкаливающий объем новой информации и, окрыленная и воодушевленная, в 2000-м году уехала в Берлин. Там, в Берлинском Университете Искусств, я получила вторую степень Master of Fine Arts.

— Я видела твои работы на сайте галереи Нога — вычищенные линии, театральность, образы из фантастических анимаций, флуоресцент. Смотрю на картины в мастерской — ничего похожего, совершенно другой стиль.

— Это не первый мой поворот. Ты видела мои работы периода жизни в Беэр-Шеве, а перед ним был еще период Реховота. Он начался в Берлине — там я встретила своего будущего мужа. Я приехала к нему в гости в Реховот и осталась в Израиле. В новой стране, после успешной карьеры театрального художника, я чувствовала себя потерянной. Пошла в ближайший магазин, купила краски, картонки — даже не холст — и, не намереваясь делать что-то серьезное, начала писать маслом. Неожиданно для себя, я стала аккуратно и супер-реалистично изображать нашу квартиру. Меня захватил процесс, я работала и думала, что бы сказал на это мой любимый учитель…

Через два года мы вернулись в Берлин, но устроиться там не захотели. В конце концов муж получил приглашение работать в университете Беэр-Шевы.

Беэр-Шева — удивительный город, в котором каждая улица упирается в пустыню. Свет и образы этого периода наверняка оттуда… С маленьким ребенком на руках невозможно заниматься традиционной живописью, и я создавала полотна с помощью компьютера. Делала эскизы на компьютере, переносила контуры на большое полотно и закрашивала. Семь лет я пыталась пробиться с этими картинами, вот только без друзей и связей это было нелегко. Но я не сдавалась, и в 2009 году открылась моя первая выставка в Тель-Авиве в галерее Misrad.

— Когда ты забросила свой «беэр-шевский стиль»?

— Переворот в жизни и в работе произошел после развода. Я переехала в Тель-Авив сразу после военной операции «Литой свинец», тогда я рисовала смешные комиксы о жизни под бомбежкой. Познакомилась с Зоей Черкасской, и летом 2010 года мы, пять художниц, основали творческую группу «Новый Барбизон».

— «Новый Барбизон» отрицает концептуальное искусство?

— Мы ничего не отрицаем, просто приоритеты меняются. Концептуального искусства слишком много, и оно наскучило. Оно создает иллюзию, что творить не очень сложно, надо только придумать подходящий концепт и потом его удачно объяснить. Настоящая живопись не требует разъяснительной работы. Она тиха, безмолвна. Для меня концептуальные выставки напоминают сказку о голом короле — критики и кураторы объясняют, как это глубоко и гениально, зритель ничего не чувствует и не понимает, но делает глубокомысленный вид, чтобы не показаться недостаточно продвинутым. А художники бывают плохими говорунами, часто бывает, что разговор об искусстве — это не их сфера, они находятся в другом измерении.

— Я иногда слышу, что члены «Нового Барбизона», так много рисуют вместе, что ваши картины немного похожи. Что ты скажешь «в свое оправдание»?

— Мы, конечно, очень разные, например, у Зои Черкасской — выраженный графический стиль, а у меня — более четкое разделение между живописными картинами и графическими работами.

Каждый работает в своей мастерской, у каждого свои стиль, манера и темы. Вместе мы только выходим на пленер. Наш пленер — это центр Тель-Авива, район старой автобусной станции, Старый город в Иерусалиме, Беэр-Шева, бедуинские деревни. Содружества художников имеют богатые традиции. Во время Ренессанса великие художники начинали как подмастерья в Bottega. Ван Гог и Гоген, Матисс и Пикассо рисовали вместе. Художникам трудно творить в одиночку, им нужна комфортная дружественная среда.

— Да, я помню — Сезанн и Писарро на пленере в Понтуаз иногда писали одну и ту же сцену! На выставке Кандинского и его друзей мне даже пришла в голову мысль, что они покупали краски в одном магазине. Вы-то делаете общие закупки?

— (Смеется) Что-то в этом есть.

— Но у Ван Гога и Гогена, а особенно у Матисса и Пикассо абсолютно разный стиль написания картин, их работы, даже одного и того же места совершенно не похожи. У вас же это не так, вы все работаете в одинаковом стиле, поэтому у многих и складывается впечатление, что ваши работы написаны одним автором.

— Ну, во-первых, мы все-таки совершенно разные. Мы отличаемся друг от друга радикально. Во-вторых, во времена Матисса и Пикассо была еще масса нехоженого в полях живописи. Они перелопатили все. Теперь все смешалось, и нет задачи в поиске нового языка, а есть задача поддерживать и развивать живописную традицию (а новый язык образуется сам по себе незаметно для нас и для вас). Пока нам трудно сказать и увидеть, что нового и кардинально отличающегося мы привнесли в живописную традицию, но так было всегда в мировой живописи — современникам всегда кажется что это только продолжение старого, а поколения в будущем видят уже очевидную картину. Может быть это можно сравнить с ходьбой по шоссе с рюкзаком за спиной, когда мы видим дорогу впереди себя прямой, а когда поднимемся на соседнюю гору — увидим ее серпантином. В живописи и вообще в искусстве совершенно другие временные понятия, и человеческой жизни не хватает на то, чтобы осознать свою роль в ней . Надо просто много и искренне работать.

Кроме того, кратко могу сказать, что для современников Ван Гога и Гогена их живопись казалась совершенно одинаково ужасной «мазней», потому что все привыкли к салонной живописи, и никто не мог разобрать, что есть у одного, а что — у другого. Потому что для того, чтобы отличать, нужны определенные навыки. Когда глаз привыкает к какому-то явлению, и различия становятся видны ярче. Так вообще во всем в жизни, и в живописи тоже.

— Этот Солженицын на вашей работе притягивает взгляд. Строго смотрит поверх голов, кажется недоволен происходящим. Или, может, это Лев Толстой?

— Все задают этот вопрос. Сцена сделана с натуры — я ехала в российской электричке и нарисовала подробный эскиз. «Солженицын» придал картине дополнительный вес. В Москву я езжу каждый год, к маме. Заодно и выставляюсь. Но Москва все равно постепенно забывает своих блудных детей.

— Где ты сейчас живешь? В Яффо?

Да, и без Яффо не было бы моей книги. Дочка Эстер учится в школе Демократии, рядом с домом. Очень серьезная и самостоятельная девочка.

— Спасибо за разговор, Наташа, успехов тебе во всем!

— Смотри-ка, получился рассказ о моей жизни, и довольно драматический.

Я чувствую, что в своем духовном и творческом развитии возвращаюсь к своему настоящему Я, к ребенку во мне, который творил самозабвенно и без оглядки. Но есть заботы и более обыденные: год в ARTPORT кончается, надо искать новую недорогую мастерскую.